Константин Петрович Победоносцев
Согласно представлениям Константина Петровича Победоносцева (1827—1907), в основе исторических изменений права — от первоначальной простоты к постепенной индивидуализации — лежит внутренне присущая правовой форме идея. Таким образом, для правовой формы характерен не только естественный процесс зарождения и возможного отмирания, но также процесс «одухотворения» права внутренней идеей, которая и делает возможным совершенствование правовой формы. Тем самым в истолковании Победоносцевым исторических изменений в праве используются не только приемы органицистического подхода, но и метафоры телеологического назначения.
По разъяснению Победоносцева, онтологический элемент предстает в праве неким идеально-догматическим образованием, поэтому логически допустимо воспринимать историческое движение права не только как процесс историко-органицист- ский, но также как изменяющееся взаимодействие идеально - догматического и эмпирического элементов в субстанциональном содержании права.
Определенные трудности возникают в усвоении третьего компонента правопонимания Победоносцева — эмпирического измерения права. В самом общем виде можно согласиться с положением русского правоведа о том, что учет эмпирического своеобразия общественного быта в законодательстве есть важнейшее условие эффективного осуществления права. Однако при этом он утверждает, что «законы должны быть не сочиненные, а соответственные с жизнью». Эта позиция внутренне противоречива, поскольку она, высоко оценивая сами законы государства, в то же время фактически противоречит реальному смыслу и содержанию законотворчества как дела творческого, разумного и как деятельности, отмеченной печатью социального и интеллектуального изобретательства.
Концепция государственного управления Победоносцева тесно увязывается с истолкованием верховной власти монарха как верховного законодателя, правителя и судьи. Для нее характерен также акцент на недопустимости как узурпации верховной власти со стороны так называемых управительных властей (к их разряду относили и независимую судебную власть), так и признания монарха нравственно ответственным за деятельность управительных властей. Здесь важно отметить известную непоследовательность Победоносцева в вопросе о разделении властей: он был в принципе против равновесного обособления и автономности трех властей, но признавал при этом необходимость обособления власти судебной от власти административной.
Среди великих русских писателей XIX в., оставивших заметный след в истории социальной и политической мысли, значительное место принадлежит Ф. М. Достоевскому (1821—1881). Это он произнес слова о том, что «у нас — русских две — родины: наша Русь и Европа» (в заметке по поводу кончины Жорж Санд). Позднее Достоевский значительно изменил это мнение, особенно после поездки в Европу, и стал солидаризироваться с И. С. Аксаковым в восприятии Европы как «кладбища», признавая ее не только «гниющей», но уже «мертвой» — разумеется, для «высшего взгляда». Однако его отрицание не выглядело окончательным — он сохранял веру в возможность «воскрешения всей Европы» благодаря России (в письме к Страхову, 1869 г.).
Такой взгляд во многом предопределялся размышлениями над внутренней стороной европейской жизни, над ее цивилизацией. «Цивилизация, — писал он, — вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений... и ничего больше». При этом с ростом цивилизации никак не возрастают нравственные силы человечества, и в итоге, отвергнув Христа, европейская цивилизация «оставляет человека с его бессильной и бесплодной свободой, как бы обнажает хаос, который таится в человеке; цивилизация не в силах справиться с теми трудностями, которые она же сама и создает».
Отсюда глубокое недоверие Достоевского к социализму, базирующемуся на предположении о возможности переделать человеческую природу, создать «нового человека». Поэтому социализм для него всецело покоится на насилии (к этой мысли писатель приходит не сразу). Утопичность и фантастичность социализма он воспринимал как мнимое преодоление европейской нравственной трагедии. Равным образом он критически оценил и русский революционный активизм конца 60-х гг. В романе «Бесы» можно увидеть и осуждение уже имевшего место революционного авантюризма, и предостережение против любой революции, и общий вывод о несовместимости справедливости и братства с революционным социализмом.
Достоевским остро поставлен и освещен вопрос о соотношении материальных и духовных потребностей человека в процессе радикальных социальных перемен, об их противоречивости, которая находит проявление в противоречии между «хлебом и свободой». В знаменитой главе «Великий инквизитор» из романа «Братья Карамазовы», об антикатолической и антисоциалистической направленности которой написана целая библиотека философской полемики, наиболее отчетливо выражено осуждение перспективы добровольно-рабского отвержения моральности и свободы (по причине слабосильности человеческого духа) — в пользу получения хлеба насущного. Эта перспектива изложена устами заинтересованного в ней Великого квизитора, и характеризует она его взаимоотношения с будущими своими подданными: «Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: лучше поработите нас, но накормите нас. Поймут, наконец, сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики...
Но под конец станут и послушными. Они будут дивить
ся на нас и будут считать нас за богов, за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать, — так ужасно им станет под конец быть свободными».
Русская религиозно-философская мысль в лице В. С. Соловьева, Ф. М. Достоевского, К. Н. Леонтьева, а позднее С. Н. Булгакова и Н. А. Бердяева предприняла весьма оригинальную попытку синтезировать все современные им идеи о роли России во всемирно-историческом процессе и об особенностях усвоения ценностей европейской культуры. Осуществление этого замысла на практике все же отмечено печатью односторонности: у Достоевского в силу преобладания почвенных ориентаций, у Соловьева в силу утопичности замыслов, у Бердяева в силу обнаруженной им и сильно преувеличенной «глубокой антиномии» в русской жизни и русском духе.