2.3.1. Концепции насилия
Вопреки распространенному мнению, и с точки зрения заключенных, и с точки зрения сторонних наблюдателей, тюремная среда не воспринимается как исключительно жестокая и невыносимая. «Эта среда не более жестока, чем окружающий ее мир»177. Иными словами, в тюрьме, включая советскую, насилие не бросается в глаза. В начале 30-х годов руководство Гулага пригласило посетить строительство заключенными Беломоро-Балтийского канала группу советских писателей и журналистов во главе с Максимом Горьким. Представители творческой интеллигенции были настолько впечатлены, что в своих многочисленных произведениях воспели достижения системы лагерей принудительных работ в деле перевоспитания178. Было бы упрощением видеть в этой эйфории лишь результат принуждения или иллюзий, сознательно питаемых пенитенциарной администрацией. Здесь следует учесть игнорирование в любом дискурсе о тюрьме многих аспектов насилия и жестокости. Даже статистические данные, кажется, подтверждают низкий уровень насилия и жестокости в тюрьме: уровень зарегистрированной преступности в местах исполнения наказаний составлял в 1995 г. 3,67 преступлений на 1000 заключенных, тогда как в российском обществе в том же году этот уровень был в восемь (!) раз выше - 29,92 на 1000 человек активного населения (см. табл. 20 с динамикой общего количества зарегистрированных преступлений в зависимости от типа пенитенциарных учреждений)179. Как же объяснить эту слепоту, сознательную или спонтанную, статистическую или дискурсивную, этот отказ признать за тюрьмой, способной служить своеобразной энциклопедией насилия, жестокий и насильственный характер?
20
|
|
В колониях |
В тюрьмах |
В воспитательных колониях |
|
1992 |
2588 |
24 |
157 |
|
1993 |
3012 |
15 |
139 |
|
1994 |
2785 |
12 |
91 |
|
1995 |
2280 |
0 |
93 |
Прежде всего следует исключить гипотезу «символического» насилия, согласно которой «переход от грубых методов принуждения к косвенным, более изощренным»180 может создать впечатление отсутствия жестокости и насилия. С точки зрения критической социологии такое игнорирование жестокого характера тюрьмы может произойти лишь при условии интериоризации внешними наблюдателями тех норм и ценностей, которые господствуют в тюремной среде. Чем меньше общество интересуется тюрьмой вообще и насилием в тюрьме, легальным и нелегальным в частности, тем меньше расстояние, которое отделяет это общество от тюремного. Подобные рассуждения могли бы стать дополнительным доказательством нашей гипотезы относительно сродства, конгруэнтности советского и тюремного обществ, если бы подобные лакуны в восприятии тюрьмы не наблюдались и во многих других странах. Предпочитая замалчивать случаи самоуправства представителей легальной власти, Токвиль и Бомон дают этому следующее объяснение: «Как иначе можно добиться подчинения заключенных правилу абсолютного молчания, если не каждодневной угрозой жестоких, но справедливых наказаний?»181. Более того, воображаемое превращение тюрьмы в среду, где нет жестокости и насилия, предполагает абсолютную способность легальной власти в тюрьме навязывать свои собственные правила игры, ибо, согласно критической социологии, «физические репрессии в конечном счете санкционируют несовершенство интериоризации культурных императивов»182. Если бы это было так, то тюремная субкультура не существовала бы вообще.
Альтернативный подход заключается в объяснении игнорирования жесткого характера тюрьмы спецификой институционального контекста. Например, одно и то же действие может рассматриваться как жестокое и насильственное в обычной жизни, тогда как в тюрьме оно приобретает привычный и даже обыденный характер. «Насилие никогда не принимает сугубо объективный характер уже потому, что восприятие жестокости во многом предопределяется временем и местом»183. Многочисленные исследования субъективного ощущения опасности, страха подтверждают гипотезу, согласно которой нет прямой зависимости между характеристиками действия и его восприятием как насильного. «Индивид, являющийся жертвой насильственного действия, воспринимает его последствия в зависимости от структуры восприятия, которая ему предшествует»184. Неконгруэнтный характер тюремного сообщества и «большого» общества создает предпосылки для того, чтобы заключенный воспринимал насилие внутри тюрьмы таким же образом, каким он обычно реагирует на насильственные действия на свободе. В среде, жестокой по своему определению, человек вынужден поднимать планку своей чувствительности к насилию, подобно тому, как смерть и страдания во время войны теряют свой исключительный и потому требующий сострадания характер. «?.У нас если насилие,
бросается в глаза только мордобой»185. Напротив, дискурс наших собеседников содержит множество доказательств тому, что неадекватное восприятие насилия характерно не только для жизни в тюрьме, но и в постсоветском обществе в целом. «Ну если на каждое обращать внимание... Ну, это как на воле, допустим, в метро или в трамвае - вас толкнули... Я всегда, так сказать, более терпимо к этому отношусь, не цепляюсь к мелочам. Если случится что-то крупное, тогда конечно»186. Подчеркнем, что модель массового заключения порождает на уровне повседневной жизни значительно больше конфликтов, чем камерная модель (особенно если речь идет об одиночных камерах). Толчки и «разборки» становятся неизбежными, если десятки и сот
ни заключенных вынуждены сосуществовать на весьма ограниченном жизненном пространстве (в колониях - несколько сотен квадратных метров), организация которого совершенно не предполагает уважения границы между частной и публичной жизнью187.